своей собственной божественности. Источник бессмертия заключен для него теперь уже не в рождающей женщине, а в мужском творческом принципе, которому он отныне приписывает то божественное достоинство, которое прежний мир признавал лишь за матерью» (Bachofen 1954, стр. 130 и далее).
Система ценностей материнского права соответствует пассивной преданности матери, природе, земле и их ведущей роли. Ценно лишь естественное, биологическое, а вот интеллект, культура, рациональное ничего не стоят. Бахофен наиболее убедительно и четко применил эту идею к правовой концепции. В отличие от буржуазного естественного права, в котором «природа» представляет собой абсолютизацию патриархального общества, естественное право, по Бахофену, характеризуется преобладанием импульсивных, естественных, «кровных» суждений. Там нет понимания, нет разумного взвешивания вины и искупления, там правит «естественный» принцип талиона, или воздаяния подобным за подобное. Свою оценку кровных уз в «естественном законе» матриархата Бахофен ярко выразил в истолковании эсхиловской «Орестеи». Клитемнестра, влюбленная в Эгисфа, убивает своего мужа Агамемнона, который вернулся домой из похода на Трою. Далее сын Агамемнона Орест мстит за убийство отца, убивая свою мать. Эринии, древние материнские божества, преследуют его за этот поступок, тогда как Аполлон и Афина, потомки Зевса (рожденные из головы, а не из чрева, они олицетворяют новых божеств победоносного отцовского права[18]) его защищают.
В чем, собственно, заключается суть конфликта? По материнскому праву, существует всего одно преступление – разрыв кровных уз. Почему эринии не преследуют неверную жену и мужеубийцу Клитемнестру? «Она не была связана кровью с человеком, которого убила». Эриний не беспокоит коварное нарушение верности, но вот при покушении на кровные узы никакое разумное рассмотрение справедливых или, по крайней мере, простительных мотивов преступления невозможно, и ничто не может спасти преступника от безжалостной суровости естественного принципа талиона.
Гинекократия – это «век крови и любви, в отличие от мужского аполлонизма сознательного действия» (Bäumler 1926, стр. CCXXXIII = 1965, стр. 248). Важное уточнение гласит, что это «традиция, поколение, живая связь через кровь и продолжение рода» (1926, стр. CXIX = 1965, стр. 119). У Бахофена все перечисленные категории имеют конкретное значение, поднимаются из области философских спекуляций в область исследования эмпирических этнологических фактов и тем самым придают былому порядку дополнительный вес. Вместо расплывчатого понятия природы и «естественного» распорядка жизни возникает конкретная фигура матери, властвующей над эмпирически проверяемым матрицентрическим правопорядком.
Бахофен не только разделяет то ретроспективное, превозносящее природу и утверждающее естественные ценности отношение, которое было во многом присуще романтизму, но и превращает одну из самых плодотворных идей романтизма в центральную тему своего творчества, одновременно развивая ее далеко за пределы романтической философии: различия между мужчиной и женщиной оказываются фундаментальными различиями всей органической природы, а также духовной плоскости бытия (Geistigen und Seelischen). В этом романтизм, а заодно и некоторые представители немецкого идеализма, резко расходились с теориями, что выдвигались, прежде всего во Франции, в семнадцатом и восемнадцатом столетиях. Суть этих теорий можно передать фразой «Les âmes n’ont point de sexe»[19]. Отношения между мужчиной и женщиной обсуждались в ряде работ, и снова и снова делался вывод, что мужское и женское не есть качества, способные выражаться духовно; скорее, психологическое различие между мужчинами и женщинами обуславливается исключительно различиями в воспитании. Это из-за воспитания женщины другие, точно так же, как и отдельные группы общества (скажем, князья и слуги, если вспоминать пример Гельвеция[20]). (См. об этом и исторических объяснениях далее в первую очередь богатую подборку материала в книге Пауля Клукхона[21] «Понятие любви в литературе XVIII века и в романтизме» (1931). Вследствие того мнения, что полы принципиально равны между собой, в эпоху Просвещения женщины нередко считались сексуально сверхчувствительными. Это мнение встречается и сегодня у тех людей, для которых женщина – на самом деле просто изувеченный мужчина. Да и женская психология Фрейда тоже наглядно показывает тесную связь с идеями Просвещения в этом вопросе.)
Представление о фундаментальном равенстве полов было неразрывно связано с политическими требованиями, которые, будучи представленными более или менее открыто и радикально, играли немаловажную роль в эпоху буржуазных революций: речь об эмансипации женщин, о признании духовного, социального и даже политического равенства с мужчинами. Не составит труда усмотреть сходство между теорией материнского права и этими политическими требованиями. Теория женского равноправия служила обоснованием притязаний на равноправие политическое. Прямо или косвенно это означало, что женщина ничуть не уступает мужчине в гражданском обществе; при этом эмансипация не подразумевала освобождения женщины для того, чтобы она могла развивать свои особые таланты и способности (о них в ту пору еще не говорили), но предусматривала возвышение женщин до положения мужчин среднего класса. «Человеческая» эмансипация женщины на самом деле представляла собой буржуазно-мужскую эмансипацию.
Вследствие политического упадка (женские клубы в Париже[22] были закрыты в 1793 г.) теория о взаимоотношениях полов или о «природе» и «сущности» мужчин и женщин претерпела изменения. Концепция бесполой души и принципиального сходства мужчин и женщин уступила место рассуждениям о принципиальном, «естественном» и незыблемом различии между полами. Как показывает П. Клукхон (1931), этой точки зрения более или менее четко придерживались Руссо, Гердер, В. Гумбольдт, Шиллер, Фихте, Шлегель, Шлейермахер и Шеллинг.
У поздних романтиков универсальное различие между мужественностью и женственностью получает дальнейшее развитие и обогащение в приложении к историческим, социологическим, лингвистическим, мифологическим и физиологическим проблемам. Однако, в отличие от немецких идеалистов и раннего романтизма, здесь как будто налицо стремление изменить понимание женщины как таковой. Женщина – прежде всего возлюбленная, союз с нею знаменует вступление в ряды истинного «человечества», так она постепенно становится матерью, а отношение к ней воплощается в возврате к «естественному», в новой гармонии на лоне природы. В этом состоит существенное различие между ранним и поздним романтизмом, и дело не только в том, как полагает Боймлер (1926, стр. CLXXVIII), что лишь женщины воспринимали себя как матерей. (См. у Клукхона (1931) изложение взглядов Гёрреса, А. Мюллера[23] и Я. Гримма.)
Просвещение, отрицая различие между полами в человеческой душе и провозглашая равенство полов, понимало под человеком мужчину торгово-ремесленного сословия, однако эта теория все-таки выражала стремление к социальному освобождению и равенству женщин. Буржуазное же общество больше не нуждалось в идее равноправия полов. Именно в этот период должна была появиться теория естественных различий между полами, а из различий в характерах надлежало вывести различие в социальных функциях мужчин и женщин. Даже пусть удалось сформулировать мнения, психологически несравненно более глубокие и во многом более правильные, чем «плоские» (flachen) воззрения эпохи Просвещения, эти теории, при всех возвышенных словах о достоинстве женщин, служили в первую очередь для сохранения зависимого положения женщин, которых требовалось сберегать в качестве прислуги для мужчин.
Ниже будет показано, почему и каким образом классовое общество столь тесно связано с господством мужчины в семье. Но уже
